Три рассказа на восточную тему - Алексей Агапов

Новость разнесло быстро, и тем же вечером к рынку отправились уже всей компанией. Конечно, торгующие разошлись, и Яма была закрыта, но сквозь решётку отлично просматривались её ряды, между которых можно было заметить китайца, сидевшего на крыльце сторожевого вагончика. Тогда стала понятной причина, переселившая его с периферии в самую гущу Ямских событий. До китайца вагончик занимал полоумный дед, патлатой головой, бородой на грудь и общим своим настроением сильно походивший на Солженицына. Откровеннее всего сходство это проявлялось, когда дед, будучи в подпитии, начинал обличительные речи в духе своего прототипа. Его почти ежевечерний выход к Ямской решётке забавлял случайных прохожих, особенно подростков, некоторые из которых, спасаясь от ежевечерней экзистенциальной скуки, намеренно приходили сюда, чтобы посмотреть дедовское выступление. Однако у деда скоро появилась привычка шататься по Яме и днём, что отпугивало покупателей и сильно раздражало хозяев рынка.

Получив постоянную прописку, китаец почти всё время находился теперь на отведённом ему клочке. С людьми общался только по торговой необходимости. Иногда его видели прохаживающимся между торговых рядов, снаружи Ямы китаец не показывался. К самой зиме он завёл себе щенка, тесно разделившего с ним неуютный быт гастарбайтера; к следующей осени животное выросло в крупную суку, экстерьером похожую на немецкую овчарку, но заметно с примесью. Кличку собаки никто не знал, компания называла её – Псина-2. Разрешением круглосуточно занимать вагончик и здесь же вести торговлю китаец пользовался в обмен на бесплатную сторожевую и дворницкую работу; торговый налог он платил, однако, на общих условиях. Об этом сам Лао Ли рассказал Пшеничному много лет спустя, когда навещал в больнице – наверно, считал своим долгом развлекать историями, а может, просто нравилось, когда его слушают.

Это произошло в Яме: телега появилась из-за угла – накатила. Пшеничному почти удалось отскочить в сторону, но – ступил в неровное, пошатнулся; рука, в поисках опоры, схватила шаткий стол с выставленной на продажу посудой – всё рухнуло под тяжестью падающего тела, осколки весело разлетелись в разные стороны. Пшеничному распороло правое предплечье от самой кисти и почти до локтя, задело бок на уровне рёбер. Сначала боли не было, Пшеничный хотел сразу подняться, однако подскочивший хозяин разбитой посуды не позволил, мягко, но настойчиво, придержав на месте. Он что-то быстро выговаривал Пшеничному на своём языке, рядом начинала собираться толпа. Поднявшуюся суету успокоил подоспевший на место происшествия Лао Ли, он же, видимо, приказал обмотать раненую руку тряпкой повыше локтя, чтобы не так кровила, и вызвать скорую помощь. В больнице долго пытались остановить кровь, потом была операция – сшивали порванное сухожилие. И хотя всё было сделано быстро, с тех пор Пшеничный больше не мог пользоваться правой рукой в прежнем объёме: движения кисти стали немного скованы, кулак, хотя и остался прежней величины, был теперь сжат не так плотно, как раньше. На следующий после операции день в палату зашли два китайца: старший вёл за собой младшего. Пшеничный узнал обоих – именно в этот день Лао Ли назвал своё имя; второй был его племянник, чья тележка отправила Пшеничного на больничную койку. Молодой, – дядя представил его: Сяо Ли, – с самого начала не поднимал глаз, потупившись на потёртый линолеум, и, лишь когда старший обернулся к нему с гортанным звуком, принялся на очень плохом русском бормотать извинения. Потом дядя сам повторил извинения. Соседи по палате молча наблюдали за церемонией, которая завершилась возложением корзины с фруктами на прикроватную тумбочку Пшеничного.

Лао Ли наносил свои визиты в больницу каждый день. Если у Пшеничного уже были посетители, китаец садился в угол и терпеливо ждал своей очереди; племянника с собой больше не приводил, ссылаясь на большую занятость Сяо Ли в Яме, но всякий раз передавал от него фрукты и пожелания к выздоровлению.

К этому времени Яма уже полностью была китайской. Почти сразу после того как Лао Ли начал исполнять сторожевые обязанности, китайцы один за другим стали появляться на рынке; Сяо Ли был среди них далеко не первым. Поначалу их можно было застать только за самой низкой работой – уборка мусора, погрузо-разгрузочные дела. Всего два-три человека, возможно, больше: на лицо они все одинаковые. Впрочем, уже скоро стало очевидным, что китайское население Ямы растёт: торговые места, принадлежавшие ещё недавно круглолицым славянским бабам или улыбчивым мужчинам с кавказской небритостью на лице, медленно, но верно стали переходить в руки китайцев. За несколько лет третья часть лиц, зазывавшая покупателей к своему прилавку, имела жёлтый оттенок кожи и азиатский разрез глаз, а когда китайцев стало примерно половина всей Ямы, коренные обитатели рынка ушли с него одним разом, как евреи из Египта. Обетованную землю они нашли в закрытых помещениях торговых центров, которые с приходом нового века начали активное освоение рабочих площадей обанкроченных госпредприятий города. Редко кто задерживался на новом месте подолгу, вывески над бутиками меняли одна другую с предсказуемым постоянством. Яма напротив – продолжала стабильно функционировать, в ней образовался определённый порядок, который китайцы умело поддерживали, не нуждаясь больше в помощи своих прежних покровителей. Крепкие молодые люди, успевшие к тому времени заработать в своих кругах надёжную репутацию, естественно, не собирались просто так отдавать лакомый кусок, который курировали с самого момента его появления. Однажды в Яме случился погром, затем ещё один, а ещё чуть позже – пожар; были погибшие, конечно, все китайцы, но беспокоиться по их поводу, как и выяснять причину возгорания, никто не стал. В последующие несколько дней в разных районах города и вне его пределов все старые хозяева Ямы были найдены мёртвыми. Двух Пшеничный видел во время прохождения следственной практики, тогда он ещё был студентом: тела чистые, признаков борьбы или насильственной смерти нет, смерть наступила вследствие остановки сердца. Все, конечно, знали, что без китайцев не обошлось, однако никаких улик против них не было.

Большого резонанса среди простых горожан эти события не получили – неделю походил разговор и затих, зато во властной среде произошедшее вызвало немалое беспокойство: два трупа на момент их обнаружения числились депутатами Городского собрания. Чиновники будто теперь только заметили, что прямо у них под боком, – и не под боком даже, а в самом боку, прямо в печени, – выросла большая злокачественная опухоль, которая успела к тому моменту пустить метастазы на близлежащие территории. Для китайцев Яма стала не просто рынком, но поселением – этнически замкнутым, обособленным культурно и накрепко вросшим в окружающий экономический ландшафт. Заложенная ещё адмиралом Чжэн Хэ традиция экспортировать семена Срединной Империи во внешний мир пережила века. Однако, умея поставить цель, великий евнух не разбирался в средствах. Ребёнок иных традиций, адмирал очаровал Императора величием идей и размахом своих проектов – семь походов к чужой земле бросили первые зёрна риса, молодые побеги которого до сих пор шепчут имя Чжэн Хэ на ветру. Лёгкая удача разжигает азарт, но его огонь ослепляет – адмирал так и не смог понять, что Империя, чтобы расшириться, строит стену, а будущее приближает, бездеятельно сидя на берегу реки. После смерти адмирала Золотой Флот был обречён. Время, а не человек движет историю – придворные мандарины знали об этом. К чему строить громадные корабли, к чему тратить огромные средства на их содержание? Белые варвары сами обо всём позаботятся, нужно только дать им чуть больше времени. Что значат какие-то сотни лет, если твоя мысль обнимает тысячелетия?

Возможно, кое в чём придётся им подсказать – белые варвары не всегда бывают сообразительны. Но всегда активны. Они уверены, что земля вращается только их усилием; видеть, слышать и знать только себя – их традиция. Исключительна только белая раса, остальные – всего лишь тля, обитающая в колониях, где ей позволено трудиться на благо белого человека. Хозяин мира, кривыми своих маршрутов многократно пересекавший земные меридианы, он не приобрёл, однако, хоть сколько-нибудь ума и ясного видения, не научился манерам, умея лишь имитировать их в подходящий момент, остался варваром; униженная военным поражением Императрица Ци Си помнила об этом, когда приказала убрать и спрятать ценные вещи из приёмных покоев. Можно ли иметь другое отношение к тем, кто возомнил себя творцом сущего, но чьи желания, поступки и мысли низменны, малы и сиюминутны? Наловчившись мерить шагами пространство, белый варвар понятия не имеет о времени. Когда ты сидишь внутри шара, ты не знаешь, что находится снаружи.